«Сказали: Эйсмонт на тебя очень зол». Ксения Луцкина — о событиях на БТ в 2020-м, колонии и тяжелой болезни
Бывшая журналистка БТ Ксения Луцкина провела почти четыре года за решеткой, пока летом 2024-го её не выпустили по помилованию. «Наша Ніва» записала большой монолог экс-политзаключённой о телевидении изнутри, жизни за решеткой с опухолью в мозге и о том, почему хороших людей всё-таки больше.
«Байсол» открыл сбор, чтобы помочь Ксении устроить жизнь после переезда за границу — поучаствовать можно тут.
«Что значит «БТ должно быть с народом»? А для кого я раньше работала?»
«В июне-июле 2020 года я взяла самый долгий отпуск в жизни — 40-50 дней. Была растеряна: понимала, что происходит что-то страшное, но при этом должна была работать, ведь у меня же свои проекты на телевидении. Тогда я делала докудрамы на «Беларусь-2», проект назывался «Семейные истории».
Нужно понимать, где я работала. Нас очень хорошо охраняли и в информационном, и в физическом плане — например, прямо в нашей столовой сидели силовики. Обстановка была напряжённая. Плюс мы начали получать очень много негатива от общества, даже от друзей, просто за то, где мы работали.
В августе стало совсем тяжело: мол, «БТ должно быть с народом», мы все выродки. Личные отношения разрушились, и мы все превратились в такое коллективное БТ, которое будто бы виновато во всём.
В мой адрес никогда не было негатива, но когда началось то уличное насилие, мы все получили сполна. Никто не спрашивал, какая у нас позиция, где мы работаем: в новостях, спорте или культуре. БТ — огромная структура, там много людей, которые не связаны с новостями и не могут повлиять на освещение событий.
Даже если бы я с камерой поехала снимать протесты, я бы не смогла выпустить это в эфир. Было ощущение детского бессилия. Что может сделать редактор «Колыханки»? Но он получал всё то же самое».
Я знаю, что у некоторых коллег прокололи шины машин, а мне забили замочную скважину дверей спичками. Мы понимали, что людям нужно было куда-то выплеснуть своё возмущение ситуацией, и они направили его на нас.
Помню, как в августе я зашла в лифт, а там стоит моя коллега, которая занималась административной работой. У неё просто слёзы на глазах, и она спрашивает: «Что с этим делать?» Мы чувствовали то же самое, что и другие белорусы, но при этом ещё и получали огромную волну ненависти. Что значит «БТ должно быть с народом»? А для кого я раньше работала?
У меня было своё поле деятельности — я снимала фильмы и программы о Беларуси, доносила свою позицию, рассказывала широкой аудитории о стране. Но в 2020 году стало ясно, что компромисс [с системой] дальше невозможен: ты либо на одной стороне, либо на другой.
Мы [с коллегами] хотели, чтобы нас услышали, и сначала действовали разрешёнными методами. Написали письмо министру информации — мол, мы хотим работать по закону о СМИ. Там было очень много подписей, но через несколько дней это письмо исчезло.
Стало понятно, что нас очень много, и дальше события развивались лавинообразно. От того, что я уволюсь, ничего не изменится — на моё место придёт другой, что позже и произошло. Что-то изменить на телевидении могли только технические службы. И когда стало ясно, что там, среди звукорежиссёров, редакторов, что-то происходит, тогда и началась забастовка.
Наталья Кочанова приехала нас успокаивать и сказала: «Мы всех заменим», чем оскорбила сотрудников. Как можно заменить операторов, осветителей, звукорежиссёров? Это ценные кадры! Есть профессиональные навыки, которые становятся уникальными. И как можно заменить уникальных специалистов?
Это нас только подстегнуло, и забастовка набрала силу. Мы просили изменить редакционную политику: в стране происходят огромные перемены, их необходимо освещать. Получалось, что в неделю после выборов протесты вообще не освещались — в кадре просто ездили комбайны.
Это сидение в кустах очень раздражало, било по профессиональной самооценке и профессиональной гордости. Мы не выродки, мы не недожурналисты — дайте нам возможность работать так, как мы должны и умеем. А нам сказали: «Что вы тут делаете, если выступаете против президента?»
Как я отношусь к людям, которые меня заменили? Сначала мне было больно. Все они участвовали в забастовке. Я была руководителем проекта и думала, что защищаю своих людей. А потом оказалось, что они без меня поучаствовали в совещании и решили, что будут работать без меня.
Сначала я воспринимала это как предательство. На телевидении есть правило: если автор уходит, проект закрывается. Ты выбиваешь людям гонорары, лучшие условия труда, а они… Тебе нужно зарабатывать деньги — зарабатывай, но такой ценой? Но уже в СИЗО я успокоилась. У меня будут другие проекты.
«Ко мне было доверие, а оказалось, что я «предала» Эйсмонта»
Мы ждали, что с нами будут разговаривать. Нас было очень много, в забастовочном чате было 800 человек, и мы думали, что столько людей никто не уволит, нас услышат. Но потом начальники подразделений начали вызывать бастующих по одному и предлагать либо подписать бумагу, что все дни забастовки они были в отпуске, либо уволиться. Кому-то стало очень страшно, у некоторых началась паника, а большинство просто подали заявления об уходе.
Я всё ждала, пока мне позвонят [по этому поводу], но в итоге позвонила сама и спросила, что мне делать. Мне сказали, что со мной всё сложно и что я могу передвигаться по зданию только в сопровождении начальника службы безопасности. Видимо, я оказалась такой подрывной фигурой.
Меня встретили на проходной. Выскочили две женщины, которые у меня работали, и сказали, что будут продолжать работать и сохранят проект — мол, чтобы он был, когда я вернусь.
За мной пришли. Сказали, что есть разные списки, но ко мне — персональные вопросы: «Ваня [Эйсмонт] очень зол на тебя». Предложили уволить меня по статье или чтобы я сама написала заявление об увольнении. В итоге сошлись на том, что я написала заявление. А потом я узнала, что [мои] девочки согласились продолжать проект без меня, и они так работали ещё два года.
Почему Иван злился на меня? Не знаю, могу только предполагать. Меня уважали как профессионала — какое-то время я не могла работать для «Беларусь-1», но в 2020-м меня вернули. Также у меня была подписана служебная инструкция, по которой я могла при необходимости решать вопросы напрямую с Эйсмонтом. То есть ко мне было доверие, а в итоге получилось, что я «предала» его лично, хотя я хорошо к нему отношусь как к профессионалу.
Я отдала компании 15 лет. Пошла туда после четвёртого курса истфака. У меня закончились мои подработки, а однокурсник работал на БТ в пресс-службе, и я попросила его поискать мне место в компании. Он спросил и говорит: мол, с тобой могут поговорить.
Я пришла туда. Дали посмотреть три видеокассеты и попросили написать по ним дайджест — из трёх программ нужно было сделать одну. Меня очень быстро взяли внештатным сотрудником, а потом предложили официальное распределение. Я относилась к этому спокойно — думала, что моя будущая карьера связана с истфаком, и я буду заниматься наукой.
Какое-то время я совмещала: училась в магистратуре и аспирантуре, а также продолжала работать на БТ. Сначала это была подработка — прожить на аспирантскую стипендию сложно. Потом я собиралась уходить с телевидения, оно начало мешать аспирантуре, но в моей жизни появилось документальное кино. Мне предложили написать первую в жизни заявку — это был синопсис фильма про Минск конца XIX — начала XX века.
Мы сняли тот первый фильм, и случайно впервые в истории БТ сделали докудраму. На премьере меня представили как шеф-редактора студии документального кино, и с того момента моя жизнь пошла по-другому.
«Доброкачественная ли опухоль? Не знаю»
Моя болезнь связана с генетикой, это редкий тип опухоли, так что мне «повезло». Первые симптомы появились в детстве — я начала терять зрение на одном глазу, но тогда это списали на другие причины. Позже выяснилось, что у меня уже росла опухоль, просто она находилась на зрительном нерве.
Позже у меня очень сложно проходила беременность, я и сознание теряла, списывали на разное. Оказалось, что это не диабет, как думали. Когда мне сделали МРТ, [сыну] Матвею уже было 2 года, и мне сказали, что у меня опухоль.
Меня прооперировали. Была большая опухоль в правой височной доле и ещё одна — в левой теменной доле. Первую опухоль удалили, а дальше операция была слишком опасной для жизни, поэтому решили оставить вторую.
Сейчас нужно обследоваться, потому что то, что осталось в теменной доле, в каждой выписке называют по-разному. Доброкачественная ли эта опухоль? Та, которую удалили, была доброкачественной, а какая сейчас, я не знаю.
Я очень упрямая. Когда нашли опухоль, мне сказали, что у меня три недели [на лечение], а иначе я умру. Я ответила, что буду жить, потому что люблю жизнь. Когда мне удалили первую опухоль, нейрохирург сказал: «Впервые вижу, чтобы человек жил собственной упрямостью». Опухоль лопнула в его руке.
Я свою опухоль уважаю. Когда в СИЗО начались судороги, я просто поняла, что в жизни бывают ситуации, когда тело начинает побеждать. В колонии моё тело стало побеждать. Ты себя максимально держишь, но сколько так можно? Это же не ситуация, когда ты можешь дома выпить таблетку — за решёткой ты пьешь таблетки по расписанию, и не все лекарства у тебя есть».
«У сына дрожит губа, и он мне говорит: «Мама, тебе звонил следователь»
Когда меня уволили, я была очень счастлива. Жила проектом [альтернативного телевидения], которым мы занимались, вкладывала туда столько сил и средств. Мы с бывшими коллегами делали это, потому что мы этого хотели, у нас было достаточно профессиональных компетенций, и шаг за шагом мы шли к этому. Планировали запуститься в ближайшее время, но нам немного помешали.
Мы составляли сметы, искали студии, начали съёмки, я параллельно сотрудничала со многими людьми. Бесконечно работала, не было ни секунды, чтобы сесть и подумать о том, что всё плохо. К тому же я активно участвовала в Координационном совете.
Меня задержали перед Рождеством (22 декабря 2020-го — НН). Мне нужно было пойти в банк, чтобы оплатить регистрацию товарного знака для нашего проекта, а также купить сыну планшет в подарок на Рождество.
Я пришла в банк, оплатила всё и собиралась идти за подарком. Выхожу из банка, стою на ступеньках и вижу возле них плохо одетого мужчину. Он смущён, достаёт из кармана удостоверение, осторожно показывает его и говорит: «Ксения Олеговна, пройдёмте». Я попросила его показать документы. Потом меня схватили четверо мужчин, я закричала «Помогите», и на площади Якуба Коласа, где это происходило, людей просто не стало.
Мы приехали ко мне домой, и во дворе тоже исчезли все люди. Дома был [десятилетний] сын, и я понимала, что для него это стресс.
Пошли домой, и они сказали мне «не ломать комедию». Я открываю дверь, и из комнаты выходит мой сын, ему было 10 лет. Я никогда этого не забуду: у него были сухие, без слёз глаза, но он был так напуган, что все мышцы на его лице двигались по-разному. У него дрожала губа, и он сказал: «Мама, тебе звонил следователь». Во мне проснулось что-то материнское, животное, я повернулась [к силовикам] и сказала: «Какой человек, зная, что вы меня задерживаете, звонит ребёнку?». Сына они мне больше не дали обнять.
Два года в СИЗО? Это было по-разному. Самое сложное — первые четыре месяца, когда режим был более строгий. Но СИЗО — это и люди, которые находятся рядом, и следствие. Следствие у меня было очень сложное, а люди — потрясающие.
Моя первая сокамерница — [активистка] Ира Счастная. Тогда на Володарке была ужасная еда, и Ира трогательно уговаривала меня есть. Она говорила замечательную фразу: «Сегодня вечером будет, конечно, специфический гарнир, но некоторым нравится». А принесли натёртые и сваренные солёные огурцы. Она говорила, что нужно есть, и я, из уважения к ней, ела. Потом она сказала, что сама не понимала, почему я это ем.
В августе 2021 года я отказалась подписывать признание вины. Я была уверена, что Пресс-клуб вину не признает (речь о задержанных сотрудниках Пресс-клуба, проект Ксении развивался при поддержке этой организации — НН). Как я могу признать вину людей, которые её не признали? Я головой понимала причину своего задержания, но на тот момент я даже не была с ними знакома. Признать что? Это не давало никаких гарантий.
Конечно, у меня было много эмоций. У меня ребёнок, я не сумасшедшая, и это было очень больно. Это не сожаление, а скорее осознание той боли, которую испытывали мои близкие, мой сын, понимание, что дальше будет очень сложно.
Мне понадобилось очень много времени, чтобы понять логику этого обвинения [в неуплате налогов]. В день, когда истекал мой срок содержания под стражей, меня завели в кабинет, где отменили меру пресечения по делу Пресс-клуба. В этом кабинете я была свободна 1 час 40 минут, пока меня снова не взяли под стражу (по статье 357 — «Заговор с целью захвата власти неконституционным путем» — НН).
«Мы в колонии шутили про Зимбабве, и все эти шутки сбылись в Беларуси»
В СИЗО мне казалось, что со мной всё окей. Но к суду я сильно похудела, проваливалась в щели между частями нар. Ходила вся в синяках — видимо, меня качало, а площадь камеры была очень маленькой.
Это закончилось тем, что из автозака в колонии я уже не вышла, а выпала. Потому что что со мной делать? Что мне назначить? С закрытыми глазами, без обследований врач не может этого определить.
Я потеряла сознание в первый день на фабрике, другие девушки меня поддержали. Наши политзаключённые — удивительные люди, они так обо мне заботились, что мне было даже неловко.
В 2023 году был момент, когда я не дошла от столовой до барака, и приступы начали случаться всё чаще и становились сильнее. Летом 2024 года они стали ещё чаще, и за мной тогда следили, чтобы мне не стало плохо. Когда чувствовала, что мне хуже, старалась присесть. Поэтому чаще всего я теряла сознание на поверке, потому что там ты обязан стоять.
Был день, когда я отключилась трижды. Стояла сильная жара, и во время проверки меня посадили на крыльцо. Все наши, политические, смотрели в мою сторону, а потом я уже ничего не помню. Мне рассказывали, что я начала падать, и ко мне побежали.
Мне всегда было неловко перед девчонками. Они относились ко мне как к ребёнку, и это было так по-человечески! Я не понимаю, как могу это вернуть — эти вопросы «А ты как?», их взгляды, когда они следили за мной, чтобы не начался тремор. И при этом делали вид, что всё в порядке… Но я понимала, и они понимали.
Мне так больно, что там дальше сидят люди. Когда здесь начинают ругаться, когда в Беларуси начинают забывать и переворачивать страницу, я очень прошу вспомнить, что там находятся живые люди. И там есть те, у кого срок не год-два, а 9 лет, 12 лет. Я прошу вас помнить, что там — потрясающие и прекрасные женщины, и им очень тяжело.
Когда я вышла, увидела, что Беларусь стала совсем другой страной. Пустые улицы — мы в колонии смотрели новости и шутили про Зимбабве, и все эти шутки сбылись про Беларусь. Изменились сами горожане: у нас никогда не было так много китайцев, выходцев из Африки и Средней Азии. По улицам ездят китайские машины, нет привычного набора автомобилей, которые всегда стояли в пробках — да и пробок больше нет. Это страна, в которой картинка с БТ впервые стала совпадать с реальностью, эти идеально вылизанные пустые улицы.
Озлобил ли меня мой опыт? Нет! Я видела и каждый день вижу, что добрых людей больше. Даже в маньяках, даже в людях, которые убили своих детей, пробуждается что-то человеческое, я просто это увидела.
Да я вообще клинический оптимист, я не склонна видеть негатив. Считаю, что даже в самом тёмном помещении можно найти луч света. Нужно делать то, что ты сейчас можешь.
В тюрьме я поняла, что есть ситуации, которые сильнее тебя. Но даже если ты не можешь победить обстоятельства, ты можешь управлять своим состоянием. Только от тебя зависит, будешь ли ты истерить, злиться, кричать. Не впускай внутрь себя эту злость, не делай внутри себя тюрьму.
«Байсол» открыл сбор, чтобы помочь Ксении устроить жизнь после переезда за границу — поучаствовать можно тут.
«Наша Нiва» — бастион беларущины
ПОДДЕРЖАТЬЖурналистка Ксения Луцкина: Не помню приезд в колонию, потому что вывалилась из автозака и потеряла сознание
«С тех пор у меня нет зубов, их просто выбили». История белорусов, которые бежали через линию фронта и попали в руки россиян
«Попросил пожить еще месяц, а они…» Бывшего политзаключенного Ермашука выселяют из шелтера «Байхелпа»
Комментарии